ТВОРЧЕСКИЕ ПОРТРЕТЫ

 Постоянные рубрики журнала «Наши публикации», «Рассказы кинематографистов», «Занимательное киноведение», «Фильмы юбиляры» знакомят читателей с творческим наследием известных мастеров экрана, ведут в киноархивы, обнаруживая в них ценности, которые, не потускнев с годами, продолжают оставаться живым и действенным подспорьем в кинематографической работе. Сегодняшний наш рассказ об известном кинорежиссере и кинодраматурге Л. О. Арнштаме, которому исполнилось бы ныне 80 лет.

Пишу про Арнштама, а начинаю вроде с себя. Простите. Это не от эгоцентризма. Я был одним из тех. кто очень любил этого человека. А когда любишь, иногда кажется очень важным вспомнить тот день, в который впервые увидел его. Восстановить все обстоятельства. Любая мелочь видится дорогой.
...Некоторое время дела мои были плохи. Просто до смешного. Объяснялось это тем. что к тому моменту, когда мы окончили институт, период малокартинья уже давно сменился периодом многокартинья. и этот новый период развивался успешно, в связи с чем штаты укомплектовались и самостоятельной работы как-то не предвиделось. А потому я болтался без дела.
Жилось трудно, и неизвестно, чем бы все кончилось, не встреть я однажды на улице своего мастера Михаила Ильича Ромма. Он спросил, как дела, я тупо ответил «хорошо», но. видимо, интонация его не убедила. Он позвал меня к себе.
«Запиши вот этот номер телефона. Позвони. Ответит тебе Лев Оскарович Арнштам. Пойдешь к нему и покажешь свои работы. Человек он исключительней-шей порядочности. Исключительнейшей..." Так Ромм повторял, а повторял он только в случаях, когда знал что-то важное и хотел, чтобы это уяснили другие.
На человека нового студийные комнаты производят впечатление странное. Кажется, бывшие жильцы внезапно съехали, новые не заселились. Еще похоже на то, что прямо перед твоим приходом здесь Н. В. Гоголь сжег второй том «Мертвых душ». В кабинете Арнштама ничего подобного не наблюдалось. Даже наоборот. Впечатление было такое, что. когда и кино-то еще не изобрели, здесь уже жили. Разумно, несуетно и всерьез. Письменный стол с зеленым сукном. Золотистое пианино. На стене репродукция леонардовой «Мадонны Литта». С нее беседа наша и началась. Мы пошли в зал. и я показал ему документальный фильм «Взгляните на лицо», про то. как в Эрмитаже люди смотрят эту картину. Сценарий сочинил я. Арнштаму все это пришлось по душе. «Может быть, потому,—добавил он.—что я очень люблю предмет, вами изображенный...» «Картину Леонардо и до меня знали,—надулся я.—А вот сочетание ее с фризами современников...» «Ну, будет, будет... Не обижайтесь... Кино—дело матросское...» В его устах это звучало странно.
Многие, вероятно, как и я. хорошо его помнят—более тонкого и одухотворенного образа старости я не встречал. Впрочем, до старости было тогда далеко. Он просил продолжать показ. Следующей была экранная курсовая работа по рассказу Ю. Казакова «Вот бежит собака». «Это же чудовищно! —изумился Арнштам.— Как вам удалось сочинить такое убожество по такой восхитительной литературе?..» Он был прав. Баланс получался шаткий. Нужно было реабилитироваться. Я протянул стопку листков в папке, на которой было написано «Спасатель». Вечером позвонил Арнштам. Странички ему понравились. Больше того, он считал, что это мое сочинение стоит поставить.
— У меня же диплома нет...
— Диплом—бумага. Бумаг много. А фильмы нужны...
Так внезапно переменилась моя жизнь. В сущности, все оставалось по-прежнему, но как-то чудесно преобразилось. Иногда Арнштам рассказывал про свои хождения со «Спасателем» по инстанциям. Где-то ему вполне аргументированно отказывали. Где-то. бывало, даже смеялись. Новости все были плохие, но меня они почти восхищали. Неприятности в подробностях хотелось рассказывать товарищам. Происходило это оттого, что я вдруг почувствовал, что нужен... Он же совсем посторонний мне человек! А. видите, со мной заодно!
«Спасателя» я поставил через десять лет. Лев Оскарович умер, когда заканчивалась эта картина. Последний раз мы виделись так: вечером я поднимался по больничной лестнице к нему в палату, знал, что положение безнадежное, с утра до ночи его уже одолевали невыносимые боли.—вдруг слышу этажом выше, на лестнице, его голос: «Алла, ты сказала, чтобы он переставил эпизод с Лариковым значительно позже. А он? И что—получилось?» Арнштам разговаривал по телефону-автомату с моим монтажером. Он делал со мной эту картину, ни разу не видя материала, но зная ее наизусть. Жить ему оставалось несколько дней.
Арнштама я ни на день не забывал. Писать такое дает мне право только отсутствие исключительности. Спросите Сахарова. Митту, Рязанова. Ульянова. Климова. Шварца... Они скажут вам примерно то же самое.
Лев Оскарович был очень хорошим режиссером. Фильмов он снял не так много, но они живут. Только что справили юбилей «Зои» (см. «СЭ» №22—1984). недавно по телевизору шли «Подруги» —картина редкой нежности. Мы помним «Пять дней, пять ночей» и «Урок истории». «Софью Перовскую»... А изящнейшая экранная версия прокофьевского балета «Ромео и Джульетта» с великой Улановой в заглавной партии!
Еще он был Художественным руководителем творческого объединения на «Мосфильме». Твердых орфографических правил на этот счет нет—иногда должность пишут с большой буквы, а то со строчной. Он был Художественный руководитель. С большой. И вот почему. Последние годы жилось ему нелегко. Если откровенно, то часто и трагически трудно. Из особенно угнетавших его обстоятельств было одно, к которому относился он с особой болью.—отсутствие собственных картин. Причин было много. И объективных и субъективных. Но Арнштам не анализировал причин. Он страдал: «Как отвратительно жить скучным, бесполезным животным». Такой кошмар он наговаривал на себя в минуты отчаяния. Ничего подобного, разумеется, не было никогда.
«Председатель» Салтыкова. «Братья"Карамазовы», законченные после смерти Пырьева Ульяновым и Лавровым, комедии Рязанова и Гайдая. «Агония» Климова. «Москва слезам не верит» Меньшова, мои «Сто дней»... Все это было и его картинами! Говорю совсем без юбилейного прекраснодушия. Просто если по правде, то это так. Разумеется, если режиссерскую профессию понимать как рабочий труд души, без остатка отданный картине. Какое огромное количество бесценного этого труда подарил он картинам своего объединения! Каждой из них. Любой. Без исключения. Пусть самой плохой. Плохой даже больше. Иногда это начинало казаться неким безумием расточительства. «Поберегите себя, ну, плюньте на все, взрослые все люди. Должны же сами за себя отвечать!» «Как же тебе не стыдно! —удивлялся Арнштам.—Это твои товарищи. Все художники. Ну. пусть и не очень умелые. А художнику вообще жить трудно...» И эта безжалостная «матросская» работа последние годы занимала всю его жизнь. Ежедневно. С утра и до позднего вечера.
А ведь был он и одаренным писателем. Умелым, тонким стилистом. «Лев Оскарович, пожалуйста, пишите. Вы прожили такую жизнь. В конце концов вы просто обязаны...» И он иногда садился. Как-нибудь с утра, в солнце, зимой, в воскресенье. Делал страницы умной, изящной прозы... А в понедельник с утра у подъезда уже ждала студийная машина: тонировки, монтаж, производственные склоки, вечно горящий план...
С детства он был наделен способностью к музыке. Окончил консерваторию в числе лучших. Рассказывают, в молодости обладал виртуозной пианистической техникой. Глубокое душевное понимание музыки составляло главную радость всей его жизни. Профессиональную карьеру молодой пианист Арнштам начинал с консерваторским своим товарищем Д.Шостаковичем. Служили таперами в кинотеатре «Аре», по переменке через сеанс «омузыкапивая» немые ленты. Эпизод не прошел даром. Дмитрий Дмитриевич, правда, счастливо «спасся» от завораживающих красот кинематографической жизни: работал над музыкой к кинофильмам от случая к случаю. Арнштам же в кино влюбился. «Влюбился и пропал»,—говорил, смеясь, сам. Но музыка все-таки, думаю, оставалась главным существом жизни. «Тоска по идеальному»—так когда-то определил само ее существование Гегель. Если задуматься об арнштамовской жизни, о его искусстве—оно и выйдет: давняя «тоска» человечества по «идеальному», по достойному существованию людей в мире, в обществе, да и просто по благородному, красивому человеку определила в нем главное. Даже способ жить.
Был он добр. Доброта его была особенной. Она отличалась не убеждением, не воспитанием и не философией. Я бы сказал, просто биологической необходимостью. Иначе он не смог бы. даже если бы вдруг захотел. Сталкиваясь с хамством, с чванливостью, с глупостью, почти заболевал. «Не спускайте. Лев Оскарович! Стукните в конце концов кулаком по столу! Топните ногой! В порошок сотрите!» «Да ладно... В конце концов болвана этого тоже жалко. Дети у него. Жена, говорят, болеет...» Самого же его никто не жалел.
Забавно он относился к лести. Когда кто-нибудь начинал при нем расхваливать старые его картины, он перебивал: «Вот еще чего вспомнили... В букинистической лавке я однажды наткнулся на четырехтомное сочинение некоего брандмайора. Называлось оно «История пожаров в нашем городе». Не уподобляйтесь, голубчик, тому брандмайору. Все давно сгорело...» Но были и вещи, которыми гордился. Однажды мы слушали запись прекрасного вокального цикла Шостаковича на стихи Микеланджело. Он наклонился, прошептал: «Между прочим, стихи эти я Мите дал. Он их не знал». И в этом была рабочая гордость художника.
Сказать про него «образованный человек»—это не сказать ничего. Естественно, образованный. Был же он носителем культуры. Такими, убежден, и держится ее бессмертие. Однажды на записи музыки по какой-то моей картине мы стояли в аппаратной—Шварц, Арнштам... Слушали оркестровую репетицию. «Бог ты мой, как же чудовищно тупо молотит пианист!—переживал Шварц.—Вообще что-то очень важное исчезло из нашей пианистической школы. Помните, Лев Оскарович, гениальное звукоизвлечение у Рахманинова, Этому он научился у Зилоти!» «Что вы мне рассказываете!..—будто бы даже обиделся Арнштам,—Я сам учился у Зилоти!» Помню, как безумно мы со Шварцем расхохотались. Таким забавным курьезом показалось нам, что Лев Оскарович, который стоит рядом и курит, учился у одного педагога с Рахманиновым!
Школьным учителем по литературе был у него сначала Ю. Тынянов, а потом Б.Эйхенбаум. Что это—везение? Конечно, Но и судьба.
Однажды у него дома мы говорили о Блоке. Почему-то я вспомнил Бунина, который, как известно. Блока не жаловал. «Глупости,—возразил Арнштам.—Стилистический фатализм! Кто спорит. Бунин — грандиозный писатель. Но он убежден, что все должны думать так же, как он. И думать и писать! Он, знаешь, вполне серьезно решил «Анну Каренину» переписать. Ему кажется, что русский язык там корявый! А Блок, конечно, совсем ему не ко двору. Чужой. А вот погляди-ка, давай наугад....» Он взял с полки блоков-ский томик. Раскрыл, дал мне: «Читай». «...Лишь озеро молчит, влача туманы, но явственно на нем отражены и я, и все союзники мои: ночь белая, и бог. и твердь, и сосны...»—этим начиналась страница. Арнштам остановил: «Хватит. Разве плохо?» «Очень хорошо»,—согласился я. Между пальцами у меня что-то скользнуло, упало на пол, вылетев из-под книжного корешка. «Подними, пожалуйста. И засунь аккуратно на место». «Что это?» «Это роза с блоковского гроба. Я на похоронах с мостовой подобрал, в книгу вот положил. Высохла, но не рассыпалась еще. Держится...» Я вложил засохший пергамент цветка к титулу. Наткнулся на надпись. Прочитал: «Уважаемому Льву Оскаровичу Арнштаму с благодарностью за тепло холодной зимой 1919 года. Ал. Блок» «За что он благодарит вас?» «Я играл им в «Сумасшедшем корабле»...» «Что такое «Сумасшедший корабль»?» «Ты что, Ольгу Форш не читал? Дом искусств в Петрограде. Зима страшная была. Они там жили. Голод,-холод. Вот они друг к другу и жались...» «Кто?» «Много: Шагинян, Ахматова, Вс. Иванов, Кузьмин, Мандельштам, Шкловский... Блок заходил. А я им иногда играл. Мальчишкой. Шопена, Бетховена, Моцарта, Брамса... Многие утверждали, что отчего-то иногда становилось действительно теплее...»
И я это утверждать берусь. От того, как жил и работал в" нашем кино Арнштам, чем был он в нашей жизни, действительно становилось тепло. Ясная, чистая музыка прекрасной его человеческой души согрела так многих. Я из благодарного их числа.

С. СОЛОВЬЕВ.
Заслуженный деятель искусств РСФСР,
лауреат Государственной премии СССР
и премии Ленинского комсомола

Журнал "Советский Экран " №5 март 1985 года