Наше телефонное знакомство с Татьяной Окуневской очень долго не могло стать очным. В течении трех лет я периодически звонил ей, чтобы договориться о встрече, но она все время была занята: то писала книгу "Татьянин день", то делала операцию у окулиста Федорова, то занималась ремонтом... Порой мне казалось, что я так и не встречусь с кинозвездой тридцатых - сороковых годов. И вдруг звонок: Татьяна Кирилловна приезжает в Таллин. Мы провели вместе незабываемую неделю - ее стоило ждать три года. Чего только не было за эти дни! Моя гостья высказывала самые неожиданные желания. То ей понадобились гардины, и мы объехали все склады, пересмотрели и перетрогали тысячи отрезов, но ничего подходящего так и не нашли. То ей потребовалось приспособление для колки орехов. А ремонт ее ювелирных украшений и вовсе поверг меня в ужас. Она сразу заявила, что из десяти человек девять жуликов, а десятый только кажется порядочным, и поэтому сдать в ремонт семейную реликвию в Москве она просто боится. Но при этом совершенно спокойно вручила мне - так сказать, первому встречному - свои драгоценности и даже не интересовалась, когда они будут готовы. Верно сказал поэт: "Да, были люди в наше время!".

П. М.: Татьяна Кирилловна, из каких мгновений, на ваш взгляд, складывается жизнь?

Т. О.: Я думаю, жизнь состоит из каких-то ударных событии - люди, страны, правительство - все это вместе и создает облик эпохи. Мелочи забываются. Но я хитрая. Все, что мне надо запомнить для книги, я держу где-то в подкорке. Меня считают сумасшедшей. Поэтому не трогают. Я так рада! Просто счастлива.

П. М.: Вы мне рассказывали, что когда жили за городом и писали книгу, то работали" под такую странненькую даму.

Т. О.: Да-да-да! Это было на даче. Я пришла впервые в какой-то магазинчик, выкинула номер "под дурочку", и мною перестали интересоваться. А то все время узнают, расспрашивают... Я люблю быть одна.

П. М.: Значит, одиночество вас не пугает?

Т. О.: Нет большего наслаждения. Мое хобби - читать, думать и никого не видеть! Это колоссальное наслаждение.

П. М.: Что вы читаете? Газеты? Журналы?

Т. О.: Моя мама всегда говорила мне, что газете в руках дамы быть не прилично. Так что не упоминайте при мне даже этого слова! Я их только просматриваю, чтобы своровать какие-то интересные мысли для своей книги. Но читать - нет! Вот недавно была опубликована статья обо мне. О Боже! Взяли мою книгу и расписали какие-то моменты, которые были не со мной! Плюс свои домыслы. Это не журналистика, это какая-то навяз-чивость и отсутствие журналистской культуры. Я постоянно слушаю радио. Телевизор тоже иногда смотрю. Поэтому я в курсе всех дел. А политика... Она меня нс интересует.

П. М.: Вы не любите политику?

Т. О.: Ненавижу и ничего в ней не понимаю. Во время войны я выступала в привилегированной психбольнице - Канатчиковой даче. Там лечились контуженные генералы, маршалы. Я рассчитывала на их интеллект и очень удивилась, когда мое выступление они встретили мертвой тишиной. Тогда я запела "Землянку" и в ответ услышала хохот. И лишь после концерта мне сказали, что у них обратная реакция.

П. М.: Расскажите о вашей книге "Татьянин день".

Т. О.: Это не автобиография. Некоторые думают, что это мемуары и в них есть некие интимные вещи. Покупают, а потом плюются. Просто в лагере я поклялась написать про то, что творилось за пределами Москвы. Проезжая по этапам, я видела сотни лагерей. Я была потрясена! В Москве мы слышали: кого-то арестовали, кого-то расстреляли. А тут я увидела все воочию! Мой первый лагерь в пустыне! Кругом ни души, даже забора нет. Некуда бежать. Охранники даже не ловят. Один украинский мальчик лет восемнадцати, ни с кем не посоветовавшись, решил сбежать. Его не искали. Все знали, что черные от жажды беглецы сами выползут на единственную в песках дорогу за водой. Их подбирают и приводят обратно. Так было и с этим мальчиком. Прямо у вахты, у колючей проволоки, его пропустили через строй охранников, а мы, четыре тысячи мужчин и женщин вынуждены были смотреть, как его избивают. Уже после седьмого удара тело этого мальчика превратилось в кровавое месиво. Наш лагерь располагался на площади в пять квадратных километров, а дальше было все мертвое! На всю округу был единственный врач. Он приходит и рассказывает, что целый поселок выселенных чеченцев остался без воды. У нас-то часто воды не было, хотя мы, лагерники, сами канал строили. Мы думали, что мы тут единственные, а оказалось, что рядом дети умирают. Я поклялась написать обо всем, что увидела. В книге я - один из персонажей: артистка, попавшая в жернова истории. Половина рассказанных случаев произошли не со мной. Поэтому нельзя сказать, что это - автобиография. Хочу еще годиков пять пожить, чтобы закончить сегодняшним периодом.

П. М.: Вы сами любите читать мемуары?

Т. О.: Не люблю. Читать мемуары - все равно что копаться в чужой душе. А мне нужно воспроизвести эпоху! Время, в котором я жила почти восемьдесят пять лет.

П. М.: Расскажите о своей юности.

Т. О.: В 1937 году всю мою семью арестовали- папу, бабушку и брата. Я была убита. Меня выгнали из театра как дочь врага народа. Меня ошеломило изменение кинематографической атмосферы - она вдруг стала такой холодной и тяжелой. В театре, наоборот, атмосфера была непосред-ственная. Я и пожить-то как следует не успела. То тридцать седьмой год, то война. Только после войны и до своего ареста, собственно, я и жила. Пять лет. Все остальное - невероятные муки. Я видела всех вождей. Они произвели на меня угнетающее впечатление. Я думала: "Господи, Россия! Великая Россия! Почему же у тебя в правительстве нет интеллигентных людей?" Сталин произвел на меня гнетущее впечатление. Как-то на приеме я глянула в его лицо, и мне стало страшно. Оно такое бессмысленное, такое тупое. Без намека на интеллект. И такие - все. Я вошла в мир, которого раньше не знала. В книге я назвала эту атмосферу "пиром во время чумы". Народ голодал, они ели колбасу, икру... Я увидела двойную жизнь, двойную игру. Ну, тут вскоре меня и забрали.

П. М.: Вспоминать об аресте грустно?

Т. О.: Нет. Могу рассказать о нем совершенно спокойно. Я была на гастролях в Кишиневе. После концерта поклонники, приветствуя, целовали меня и заразили гриппом. В поезде поднялась высокая температура. Меня вынесли из вагона и привезли домой. Дочек не пускали ко мне, чтобы не заразить, и они в щелочку спрашивали, как я себя чувствую. И вдруг дверь нараспашку. Входят трое военных. Я думала, что принесли деньги за выступления на фронте, а они сунули мне клочок бумаги, где было написано, что я, Окуневская, подлежу аресту. Когда меня забрали, я думала "Это невозможно, это ошибка! Я и политика!" Меня бросили в одиночку. Ни вентиляции, ни матраса - только доски. Не знаю, сколько я там пролежала. Там была врачиха, которая заходила ко мне в камеру. Видимо, я настолько была плоха, что меня перенесли в комнатку рядом с кухней. Я это поняла, потому что слышала, как звенели железные ложки и миски. Самое страшное и противное - это голод и пытки. Когда я поправилась, меня вызвали к Абакумову. Красивый мужчина. Генерал в тридцать лет. Он прикинулся, что ему ничего не известно, и спросил, показывая на мое лицо, изуродованное лихорадкой "Что с вами?" Должна сказать, что у них там все было великолепно продумано, чтобы превратить человека в ничто у женщин отбирали шнурки, резинки от чулок. Вываливается грудь, сваливаются чулки. Полная неизвестность, кем и за что я арестована. Хотя и подхожу под все статьи не уважала советскую власть, но публично никогда не говорила о политике, только что вернулась из-за границы, а по указу Сталина тех, кто впервые побывал за границей, следовало арестовать, у меня был расстрелян отец, значит, и я должна была быть в тюрьме Но меня арестовали без ордера! Что бы это значило? Следователь намекнул, что меня арестовали из-за моего мужа Горбатова. Он занимал тогда высокий партийный пост и только что прилетел из Японии. Увидел, как живет цивилизованный мир. Когда меня забирали, при моем аресте Горбатов нервничал так, как будто арестовывали его, а не меня. Сталина всегда интересовало поколение выращенных им шавок. Он не прощал им красивой жизни, красивых, талантливых жен. И этих жен забирал. А мужья были бессловесные партийные трусы. Такая же история произошла с Валентиной Серовой, с Гаркушей. Арестовывали лучших актрис. Так что это касается не только меня, но и героинь моей книги.

П.М.: Вообще КГБ к вам было неравнодушно.

Т.О.: Таким успехом, как у кагэбэшников, я больше ни у кого не пользовалась. Они теряли голову и влюблялись как сумасшедшие! Что за тайна - непонятно. Видимо, все мужчины такие - если просто так нельзя взять, то обязательно надо силой. Тот же Берия - даже вспоминать не хочу. Зачем я была нужна ему? Почему он насиловал именно меня? Может быть, я была тип его женщины. Ведь к нему приводили таких очаровательных девочек!

П.М.: А сейчас вы знаете причину вашего apecтa?

Т.О.: Если меня поставить к стенке и спросить, за что я сидела, я даже сейчас не смогу ответить. Я была не из их круга, не говорила их речей. Всегда говорила то, что думала. Меня звали в партию, чтобы я как звезда оказывала влияние на людей. Отказывалась. Потом был донос за длинный язык. Якобы я, проезжая мимо Белорусского вокзала - там был монумент Сталину до неба, - поинтересовалась, превозносил ли себя так же и Николай Второй. А статьи у меня были стандартные - шпионаж и измена родине.

П.М.: Что за история была с Абакумовым?

Т.О.: Абакумов меня поразил. Когда его арестовали, у него был второй брак и грудной ребенок. Единственное, о чем он просил "Не трогайте жену, дайте вырасти мальчику!" Значит, он любил свою жену! Но при этом у него была такая страсть ко мне! Я его даже зауважала! Он вызывал меня на допрос двенадцать раз, тогда как настоящие шпионки не могли попасть к нему по пять-шесть лет! Но на суде в 1948 году он сказал, что ничего не знает об Окуневской, хотя первую пощечину я дала ему в гостинице "Москва" еще в 1944 году!

П.М.: Была в вашей жизни еще одна встреча: Белград, 1946 год.

Т.О.: У меня был красивый роман с Иосипом Броз Тито. После войны я много гастролировала, давала концерты, пела. В Югославии меня ожидал небывалый успех. Фильм с моим участием "Ночь над Белградом" был очень популярен. Меня познакомили с Броз Тито, он влюбился в меня, одаривал черными розами, обещал построить для меня киностудию и жениться. Но я уехала. Вернувшись в Москву, я играла в "Ленкоме". И после каждого спектакля мне приносили огромную корзину черных роз от Иосипа Броз Тито. Доставлял цветы посол Югославии в Москве Попович. У меня с ним возник роман. Все было прекрасно. Но Тито и Сталин поссорились. Меня обвинили в том, что я хотела остаться за границей.

П. М.: Вы рассказывали, что в лагере встретились с удивительными женщинами.

Т. О.: Да. За колючей проволокой были замечательные люди. Учительницы, переводчицы, балерины... С такими я нигде и никогда больше не встречалась. Так же как и они, я носила номер на лбу, на спине и на колене - СШ 768. Каждая буква - тысяча. Интеллигентные русские женщины. Я - одна из них. Меня трудно перешибить - я железная. А они, отсидев, умирали. Я застала в лагере женщин из предыдущего века. Их нельзя было назвать старушками. Они такие чистенькие, с горящими глазами. Меня это поражало. От тоски и ужаса они вышивали изумительные вещи! Распускали полотенца, сматывали нитки и вышивали. Когда меня, умирающую, принесли в камеру, они по очереди ложились рядом со мной, чтобы меня отогреть. Они вытащили меня с того света. И я выжила. На память они подарили мне связанного своими руками прибалтийского чертика - очень смешного! С рожками, с хвостиком. Эти женщины знали по семь языков и преподавали детям своих палачей. Были в лагере и эсерки. По приказу Ленина они сидели в лагере с 1917 года. Кончается срок - им дают следующий. Друг за друга они держались невероятно.

П.М.: Я помню также ваш рассказ о женщине, которая во время войны торговала одеждой убитых.

Т.О.: Это была молодая, сильная, наглая, чуть прихрамывающая коммунистка. Попав в лагерь, она сразу получила должность заведующей пищевым складом. Я обменивала у нее свои венские платья на гнилую морковку. Очень хотелось сберечь зубы. Я наивно полагала, что, выйдя на свободу, буду сниматься. Мне захотелось узнать, кто же она. Оказалось, что она из маленького украинского городка. В своем магазинчике она торговала одеждой расстрелянных евреев и коммунистов. Шла на место расстрела, снимала одежду с мертвых и продавала ее их же родственникам. Люди приходили к ней в магазинчик и, если находили знакомые туфли, рубахи, платья, понимали, что их родные расстреляны. Эта нелюдь нажила себе целое состояние. Но пришли наши и посадили ее на десять лет. Освобождалась она при мне. Ее барахло занимало десять чемоданов - столько импортных вещей она выменяла на морковку.

П. М.: А как вас кормили в лагере?

Т. О.: Мы были синими от голода и ждали посылок от родственников. Мамы, сестры думали, что бы нам послать. Консервы мы получали уже вспученными. А потом мудрили, как ими накормиться. Однажды охран-никам прислали червивых кур. Солдаты не смогли их есть даже под самогон. Кур отдали в лагерь: хотите - ешьте, хотите - нет. А у нас слюна течет от одного слова "курица". И моя приятельница, француженка, выполаскивала их в грязной воде, чтобы из них выползли черви, а потом мы их вываривали очень долго. Как это было вкусно!

П. М.: Разрешалась ли переписка с родственниками?

Т. О.: Писать письма было запрещено. За это добавляли срок или перево-дили в другой лагерь. Я, например, за письмо отсидела тринадцать месяцев в одиночке. По малейшему доносу проводились обыски. Спрятать письмо было очень трудно. Но нам удавалось перехитрить тюремщиков. Одна из нас была медсестрой в больнице, и она решилась хранить наши письма в автоклаве. Автоклав этот никогда не обыскивали.

П. М.: Сколько лагерей вы прошли?

Т. О.: Джезказган, Каргопольлаг, Пуксо-озеро, Шелуте, Вятлаг. Работала грузчиком на лесоповале. Начальник был жестоким человеком и мудровал надо мной.

П. М.: Почему?

Т. О.: Может быть, потому, что в моем личном деле было написано: использовать на самых тяжелых работах. Потом я попала в Литву, но с моей 58-й статьей нельзя было там отбывать наказание, потому что рядом была граница. Меня отправили в Кировскую область, в Ветлаг, откуда меня и забрали на переследствие.

П. М.: В заключении вы пробыли шесть лет. Как вы узнали о смерти Сталина?

Т.О.: Третьего марта- день моего рождения. Я тогда работала на лесоповале, а одна моя поклонница - в культурно-воспитательной части. Она-то и предложила отметить день моего рождения. Это был с ее стороны большой риск: могли снять с легкой работы и загнать на лесоповал. Я не хотела" но меня уговорили. Через пару дней мы - пять человек - собрались потихоньку в домике в центре лагеря. Одеты в бушлаты, а под ними - единственные выходные кофточки. В тот день дежурил самый злой надзиратель. Поэтому ночью мы не стали расходиться по баракам, а дождались утра, чтобы пристроиться к разводу. Вдруг слышим по радио, что заболел Сталин Лучшего подарка ко дню рождения и не придумать Все знали если он умрет, нас освободят. Женщины кричали, пели, плакали, бросали вверх бушлаты. Это был праздник всего лагеря!

П. М.: Что помогало вам переносить весь этот ужас? Может быть, какие-то особые качества вашего характера?

Т. О.: Должна сказать, что мои злоключения начались гораздо раньше. Меня как дочь лишенца выгнали из школы. Но я не сломалась благодаря своему отцу и Богу. Папа учил меня не опускаться и всегда придерживаться своего морального кодекса Все хорошее во мне от папы, а все остальное - от советской власти Наша жизнь при Советах - это коммуналки, мат, предательство и ложь. Моя жизнь идет от поэзии Вертинского, хотя в школе мне пытались привить советского Маяковского - два притопа, три прихлопа. Я никогда не любила красный галстук. Наверное, потому, что его носили те мальчиш-ки, с которыми я все время дралась. Они даже сбросили меня со второго этажа. Но ничего - выжила. Ну а особых качеств у меня, наверное, нет. Гордость, терпение, умение радоваться жизни. Все, что со мною произошло за долгую жизнь, я считаю счастьем. В лагере я встретила и узнала истинно порядочных людей Мне кажется, я сумела прожить жизнь достойно.

П. М.: Знаю, что вашему уху чужды русские матерные слова.

Т. О.: Потому в лагере и уважали меня. При мне в бараке ругаться было запрещено. Других слов, кроме мата, там не знали, но, когда в барак приходила Окуневская - воцарялась тишина.

П. М.: Как вы чувствовали себя, выйдя на свободу? Как к вам относились окружающие?

Т. О.: Поначалу все боялись. Интеллигенция делала вид, что меня не видит. И только мои милые поклонники-зрители, увидев меня на улице, обнимали, плакали и целовали. Я решила, что сама ни к кому не пойду И началась новая травля. Москву трудно было узнать: разврат, пьянство, разруха. "Лучше бы я вернулась в лагерь", - думала я. На воле было страшно и тяжело. Вы себе представить не можете! Мой ровесник, поэт Симонов, с которым я знакома с семнадцати лет, написал на меня пасквиль Его напечатали. Я-то мечтала, что вернусь настоящей, созревшей актрисой и сумею что-то создать. Пробы проходят замечательно, но меня на роль не утверждают. Потому что для съемок фильма надо выезжать за границу, а я бывшая каторжанка. В моем театре меня встретили изумительно, но я тут же попала под сокращение штатов. Наш художественный руководи-тель сказала мне: "Танечка, я не могла поступить иначе. Подайте в суд. Мы же не имеем права увольнять реабилитированных". Так началось мое житье-бытье.