Фаина Раневская
«Болшево», как известно, Дом творчества, а не дом отдыха. Кое-кто творил там, это правда: за закрытыми дверями стрекотали пишущие машинки, громко ссорились режиссеры со своими сценаристами. Но даже самые трудолюбивые не отказывали себе в удовольствии посидеть вечерком в хорошей компании, поговорить и послушать. А послушать было кого: Михаил Ильич Ромм вспоминал смешные эпизоды на съемках Ленинианы, Марк Бернес замечательно читал ненапечатанного Бабеля, Михаил Давыдович Вольпин рассказывал про визит делегации московских гомосексуалистов к наркому Луначарскому...
А нам с Юлием Дунским крупно повезло. В столовой к нам «подселили» Фаину Георгиевну Раневскую.
— Вы разрешите? — спросила она басом и тяжело опустилась на свободный стул. Помолчала минуту и вдруг объявила: — Ненавижу свою грудь. Ну, зимой еще куда ни шло — живот греет. А летом что с ней делать?
И мы поняли, что с этой соседкой не соскучишься. Великая актриса была умка и иронична. Причем (свойство сильных и уверенных в себе людей) не боялась выставить себя в смешном виде, наоборот, делала это с удовольствием, отлично понимая, что таким способом набирает очки.
— Одно время я носила шляпу «болеро». Знаете, такую, с очень широкими полями,— рассказывала она.— Мальчишки бежали за мной и кричали: «Мартинсон идет, Мартинсон идет!»
(Для читателей помоложе — справка: такая шляпа была на голове у Сергея Мартинсона в старом фильме «Золотой ключик», где он играл продавца пиявок.)
— Как-то раз я стояла с Эрастом Гариным возле Театра киноактера, ждала автобуса. Там есть двухэтажный дом рядом — и вот с крыши этого дома маленький мальчик написал на меня. А Гарин сказал: «Фаина, как вы популярны!»
(Эту фразу она произнесла гаринским голосом; я бы написал «неподражаемым гаринским голосом», если б Раневская не сымитировала его так мастерски.)
И еще одна ее история.
— Это было в Баку. Я шла по парку вечером, и за мной увязался какой-то гражданин. Он шел сзади и говорил: «Мадам, пойдем со мной. Я знаешь какой мужчина? Я мужчина, как конь, вы будете иметь удовольствие». Я слушала, слушала, потом сказала: «Товарищ, вы, наверно, ошиблись. Я старая и некрасивая женщина». Он забежал вперед, поглядел и сказал: «Вы правы. Извиняюсь».
Да, не щадила себя. Но и других не очень жалела. Однажды спросила:
— Скажите, это ваша пьеса «Гусиное перо»?
— Нет, Фаина Георгиевна, это другая пара написала, Лунгин и Нусинов.
— А-а... Вот у них есть чувство юмора. (Интонация не оставляла сомнений: у них есть,
а у вас нету.)
Подозреваю, что часть ее историй входила в устоявшийся репертуар, а некоторые шутки были хорошо подготовленными экспромтами. Но кто кинет в нее камень?.. Вера Николаевна, вдова Л. Трауберга, рассказывала, что Раневская однажды нарочно провела ее по Петровке мимо Пассажа и вдруг в испуге остановилась перед витриной с игрушками:
— Верочка, что это?!
«Это» было резиновой надувной белкой на сучке отвратительного серо-лилового цвета.
— По-моему, это белочка,— сказала Вера Николаевна.— На ветке.
— Да? А я думала, что это рак прямой кишки. Что касается небоязни рассказывать о себе не
самые лестные вещи, этим могли похвастаться многие из болшевских завсегдатаев.
Вот как Александр Аркадьевич Галич рассказывал о своей первой встрече с Александром Николаевичем Вертинским.
Саша сидел за столиком в «Астории» — самой шикарной из всех ленинградских гостиниц — и ждал официанта, чтоб заказать завтрак. К столику подошел немолодой господин, грассируя, попросил разрешения сесть на свободный стул, и Галич понял, что это Вертинский. Желая произвести впечатление на знаменитого певца (сам Саша тогда еще не был знаменитым), он заказал на завтрак икру, семгу и еще что-то очень дорогое, а когда пришло время платить, дал на чай десять рублей* А Вертинский заказал чай с лимоном и булочку. Съев, попросил счет, внимательно изучил его и, расплатившись, подвинул к первой кучке мелочи еще двенадцать копеек — чаевые. Встал и, поклонившись Галичу, направился к выходу. Официант почтительно смотрел ему вслед. Сашину десятку он взял как должное, только кивком поблагодарил: не уважал пижонов. А в этом клиенте он почувствовал настоящего барина. Спросил у Галича:
— Кто ж это сидел с вами?..
Или вот такая история.
Кинорежиссер Альберт Гендельштейн, зять Утесова, был очень хорош собой — стройный,
смуглый, горбоносый, с волнистыми черными волосами и усиками, как у Панчо Вильи. Он знал, что похож на мексиканца, и культивировал это сходство, даже носил — по-моему, единственный в Москве — шелковый шейный платок. Однажды на дипломатическом приеме его подвели к мексиканскому послу:
— Скажите, кто по национальности этот сеньор?
В ответ ожидали, конечно, услышать:«Мекси-канец». Но посол, немного говоривший по-русски, мельком глянул на Альберта и определил:
— Обикновенная эврея. (Рассказано самим пострадавшим.)
В Болшеве начинались — и кончались — любовные истории, соавторства, а иногда и репутации. Там случалось много чего. Недаром упомянутый выше М. Д. Вольпин сказал:
— Надо написать роман про Болшево. Первую фразу я уже придумал: «По коридорам «Болшева» ходили старые евреи в ковбойских штанах».
«В ковбойских штанах» сказал, не «в джинсах»! Вот как давно это было. Нет уже в живых Михаила Давыдовича, нет никого из тех, о ком я успел рассказать. Но у всех, кто их знал, остались веселые воспоминания о веселых и талантливых людях, которым, казалось тогда, жить и жить...
Валерий Фрид
Журнал "Экран" №3 1992 года